Глава 3

СЛАВА

 

                                                  «Сейчас, когда счастье благоволит вам
                                                    и карьера продвигается вперед и вверх…
                                                    не будьте легкомысленны и небрежны».
                                                    (И-ЦЗИН, гексаграмма № 11)
 
 
 

                                                 Карьерист

Слава Бромштейн был молодым и весьма перспективным специалистом. За плечами тридцатидвухлетнего психотерапевта сияла блистательная защита кандидатской диссертации, стажировка в престижной европейской клинике и с полдюжины публикаций в крупных научных журналах. Его взгляды на развитие современной психиатрии выделялись оригинальностью, а поведение выглядело порой слишком амбициозным и вызывающим. Именно поэтому, когда доктор Бромштейн впервые появился в психиатрическом отделении городской клинический больницы, он произвел на медицинский персонал отрицательное впечатление. Но с течением времени впечатление о нем становилось более неоднозначным. Ибо личность молодого доктора уж никак не вмещалась в узкие рамки определения «хороший – плохой».
Итак: Слава был вежлив, трудолюбив, сосредоточен на работе, образован, интеллектуален и щедр. Также он оказался заядлым теннисистом, любителем драматического искусства и симфонической музыки. На работе он носил накрахмаленный до хруста белый халат. А его стол в ординаторской всегда служил примером аккуратности, возведенной в степень педантизма.
Но! Продолжением идеально чистого халата часто являлись мятые брюки и поношенные ботинки.
Чрезмерная вежливость как­-то странно уживалась в нем с отстраненностью и явным невниманием к нуждам окружающих. Сосредоточенность на работе тоже вызывала некоторые сомнения. Так как, засиживаясь в больнице до полуночи, «интеллигентный доктор» часто дожидался подходящего момента, чтобы изобретательно и властно физически овладеть очередной оказавшейся на ночном дежурстве медсестрой. Не гнушался он и санитарками. И очень скоро во всей огромной клинике не осталось ни одной не соблазненной им женщины из младшего медицинского персонала.
«Как он это делает?» – завистливо пожимали плечами молодые мужчины.
«Профессионально!» – лукаво покряхтывали в свои седые бороды профессора.
«Не комильфо, право, так развязно вести себя на работе», – брезгливо морщили свои ученые носики женщины­-доктора. И как­-то очень естественно, одна за другой, становились активными жертвами его сексуальных притязаний.
Что и говорить, у Славы Бромштейна был очевидный талант в области соблазнения женщин. Хотя, овладев очередной жертвой, он тут же терял к ней интерес. Он одаривал женщину каким­-нибудь, подходящим по статусу, подарком. И тут же снова погружался в свой собственный мир, то есть сосредотачивался на работе, уходил играть в теннис, спешил на очередной концерт или спектакль.
Такая манера поведения многих сбивала с толку.
Новый доктор был явно крепким орешком, порождавшим много слухов и домыслов. И после двух с половиной лет работы в коллективе он был еще более интересен сослуживцам, чем в первый день знакомства.
Вот и в это солнечное весеннее утро он шествовал по коридору клиники, провожаемый заинтересованными взглядами и перешептываниями.
Его невысокая, плотная фигура, с крупной головой, объемным торсом и коротенькими ножками, была непропорциональной и даже комичной. Но уверенность в собственной значительности придавала молодому доктору столь гордый и внушительный вид, а миндалевидные глаза янтарного цвета сияли столь неуемной энергией и страстью, что у окружающих людей не оставалось сомнений в том, что перед ними весьма значительная и одиозная личность.
Слава Бромштейн не обращал внимания на повышенный интерес к своей особе, считая его закономерным и заслуженным. Он не отвлекался на мелкие проблемы «сереньких» людей, втайне считая себя гением. Его мания величия порой граничила с шизофренией. А мысли в основном были заняты работой с пациентами, научными исследованиями и перспективами развития своей и без того благополучно развивающейся, карьеры.
Зайдя в ординаторскую, Бромштейн увидел на своем столе тонкую синюю папочку. Это означало, что к нему прикрепили нового пациента.
– Твой случай, – услышал он за спиной придыхание Августы Ноэл. – Самоубийца. Бросилась под колеса машины…Тебе ведь нужно для докторской?
Бюст Августы преувеличенно часто вздымался, в увлажненных похотью глазах сиял призыв.
«Да, – подумал про себя Слава, – у завотделением нынче гон. Ну что ж, зрелые года – это прекрасно!»
– О! Прямо то, что мне надо! – открыв папку и бегло пробежав глазами истории болезни, деловито заметил он. – Спасибо большое, доктор Ноэл, ваша доброта, как всегда, не знает границ! Как я теперь смогу вас отблагодарить?
Слава легкомысленно подмигнул своей начальнице и с преувеличенной томностью во взгляде уставился в глубокий вырез ее халата.
– Я знаю, доктор Бромштейн, вы всегда очень благодарный! Вы уж точно найдете лучший способ, – кокетливо поправляя высокую прическу, произнесла Августа Ноэл.
В ординаторской на мгновение воцарилась тишина. Мужчины-­врачи, скрывая улыбки, отвели взгляды. И лишь Илона Брехт нахмурилась, понимая, к чему это клонит старая карга и что ее любимый Слава, как всегда, отблагодарит каргу наилучшим образом.
Между тем, обычный рабочий день психиатрической больницы начался. После пятиминутки – обход. После обхода – работа с пациентами. Затем сплошная писанина – истории болезни и отчеты.
Доктор Бромштейн всегда с удовольствием погружался в работу.
Он буквально растворялся в потоке врачебной практики, порой не замечая, как проскальзывает и растворяется в густых сумерках за окном его насыщенный до краев рабочий день.
– Ну что, Слава, как тебе новая пациентка? – подбирая с пола большие кремовые рейтузы и бесстыдно почесывая промежность, спросила Августа Ноэл.
С некоторых пор отношения заведующей психиатрическим отделением с перспективным молодым специалистом стали иметь довольно регулярный и обоюдовыгодный для обеих сторон характер. Он безотказно удовлетворял ее сексуальные потребности, а она помогала ему удовлетворять научные амбиции, в которых Слава, нужно отметить, замахивался ни много ни мало на совершение грандиозного переворота в мировой психиатрии.
– Спасибо, Августа, – вытирая платочком половой орган и заботливо укладывая его в карманчик узких плавок, ответил Бромштейн. – Она действительно для меня клад. МДП по депрессивному типу. Находится сейчас в депрессивной фазе. И тут, я полагаю, стоит ожидать монополярное течение заболевания. Уж слишком она заторможена и подавлена.
– Вот как? Значит, маниакальной фазы с возможными беспорядочными половыми связями тебе здесь не перепадет, – пребывая в игривом настроении после недавнего полового акта, промурлыкала Августа Ноэл.
Но доктор Бромштейн, полностью переключившийся на служебный разговор, не склонен был поддерживать заигрывания своей начальницы.
– За кого вы меня принимаете, – сухо и резко отчеканил он, застегивая ремень на брюках. – Секс с пациентами – против всякой врачебной этики… Да и человеческой тоже.
– Ну­-ну! – усаживаясь за письменный стол и глядя исподлобья на молодого любовника, произнесла завотделением. – Искренне надеюсь, Слава, что профессиональная этика и впредь не позволит тебе трахать пациенток. А то ведь знаешь, что за это бывает?
В словах пожилой женщины послышалась скрытая угроза.
– Что вы, дорогая моя Августа, – поспешил разрядить обстановку Слава. – Ни за что! Тем более когда рядом со мной такая роскошная женщина, как вы.
– Ладно, ладно тебе, елей­-то в уши мне лить, – немного смягчаясь, произнесла она. – Знаю о твоих подвигах. Слухи по всей клинике ходят.
– Они явно преувеличены, – подходя к креслу начальницы и властно запуская руку в дрябловатый омут ее декольте, томно произнес Бромштейн. – После того, как я добился вашего расположения, интерес к другим женщинам у меня явно угас.
– Ну-­ну! – откидываясь на спинку кресла и начиная громко сопеть от смелых ласк любовника, сипло произнесла женщина. – Не преувеличивай!
– Если бы вы позволили мне опробовать мой новый метод на новой пациентке. Ох! Как бы я был вам благодарен! Но только мне отдельный кабинет нужен, – продолжал молодой карьерист, вовсю наминая уже первичные половые признаки пожилой дамы.
– Вот как! – еле переводя дыхание, пыхтела та. – И для чего это, позволь узнать?
– Как для чего? Для ввода в гипноз нужна спокойная обстановка. А при моем методе регрессии и подавно. Слишком глубокий транс нужен. Слишком глубокий, – продолжал он с придыханием, сам впадая в состояние крайнего возбуждения и вытягивая из кресла на пол крупное тело начальницы.
– Будет тебе кабинет, негодный мальчишка… будет! Только наверху­-то меня за твои эксперименты по голове не погладят… Метод регрессии… прошлые жизни… мистика, – в такт движениям сексуального партнера прерывисто шептала она. – И никаких экспериментов с препаратами! Слышишь…
– Конечно, – убыстряя темп полового акта, шептал Слава. – Все остальное по старой схеме: антидепрессанты, стимулирующий эффект, транквилизаторы для сна, – вторил он своим движениям, вперившись взглядом в обезображенное оргазмом лицо старухи, да и сам цеплялся за первые признаки взрывающегося внутри сладостного спазма…

 

                                                   Эксперимент

Пациентка была послушной, тихой и безликой. Разговаривала мало, таблетки принимала исправно. И лишь иногда, в каком­то шальном внутреннем порыве, начинала часто и однообразно повторять несколько коротких фраз.
– Инцидент? Недоразумение? – раскачиваясь из стороны в сторону, часами бубнила она.
– Зачем он так сказал? – распахивала она наполненные болью и непониманием глаза на подходивших утешить ее медицинскую сестру или доктора.
– Для чего мне теперь жить? – задавала себе вопрос и вновь надолго затихала.
– Случай не из легких, – после очередного обхода заметила Илона Брехт и, в надежде казаться сексуальной, провела языком по тонким, как щель, губам. – Что думаешь дальше с ней делать?
– Лечить, – усмехнулся в ответ доктор Бромштейн. – Что же еще. Вот допьет мелипрамин, и начнем курс регрессии.
– Ох, Слава, опять ты за свое! Может, не стоит тебе пускаться в подобные эксперименты? Поход в прошлые жизни! Под гипнозом! Все это выглядит ненаучно! Боюсь, что такую диссертацию даже к рассмотрению не примут.
– А ты не бойся! – беззаботно парировал Слава. – Без новаторских методов и свежих идей в психиатрии никак не выбиться. А у этой пациентки как раз для моих исследований все необходимое есть. Смотри: присутствует некто ОН! На­лицо любовная история – раз! Судя по ее состоянию, конец у этой истории плачевный – два! Очевидно, что стандартным курсом лечения мы ее не выправим – три! Будем только гасить периодические суицидальные приступы. И в конце концов какой­-нибудь из них пропустим. Сама знаешь, в таких случаях это часто и бывает. А в моем методе регрессии, возможно, заложена панацея! Человек под глубоким гипнозом попадает в ситуацию другого воплощения своей души, где, собственно, и заложена причина его нынешнего психиатрического недуга. То есть понимаешь, Илона, мы моим методом докапываемся до самой сути проблемы пациента, а не гасим его маниакально-­депрессивные психозы. Мы тем самым помогаем пациенту понять, принять и отпустить! Из глубины души, из самого центра своей натуры!
Когда доктор Бромштейн увлекался рассуждениями о своих научных разработках, он был неотразим. Поза его становилась величественной, в немалой степени за счет того, что, гордо расправив плечи, он, подсознательно желая быть выше ростом, незаметно для окружающих людей становился на носки. Ораторский дар и сила убеждения доктора заставляли собеседника поверить в замысловатые словесные конструкции его научных теорий. А янтарный взгляд, пылая вдохновением, всегда был направлен в какую-­то незримую для остальных смертных сияющую даль, где он достойно и заслуженно купался в лучах славы и всемирного признания!
Да что и говорить, Слава уже давно и самозабвенно мечтал о славе!
И вот, получив в свое распоряжение личный кабинет, Слава Бромштейн приступил к научному эксперименту. Одержимый мыслями о безусловном научном успехе и собственном блистательном будущем, он совершенно не задумывался, к чему могут привести его столь смелые опыты над человеком…
Первые сеансы гипноза ничего значительного не выявляли. Пациентка в состоянии гипноза часто вспоминала одного знаменитого певца, разговаривала с сыном или спорила с подругой.
И вот однажды произошло то экстраординарное событие, которое окончательно подтвердило все научные представления доктора Бромштейна, а также круто и бесповоротно в конечном итоге сломало его жизнь…
В маленьком кабинете все дышало умиротворением и покоем. Солнце узкими параллелями пробивалось сквозь неплотную защиту жалюзи. Крылья большого вентилятора под потолком непрерывно хлопотали над созданием более прохладной атмосферы в наполненной послеполуденным зноем комнате. Мерный голос доктора внушал пациентке, что она отправляется в прошлое воплощение своей души, где будет искать ситуацию, ставшую первопричиной ее нынешнего состояния,
Пациентка сидела смирно, к словам, как обычно, особого внимания не проявляла. И лишь при слове «любовь» вдруг вздрогнула и болезненно поморщилась. Слава, давно и с увлечением практиковавший гипноз (в чем и скрывался его основной талант соблазнения), в очередной раз без труда ввел женщину в транс и на некоторое время оставил ее в покое. Затем, без особой надежды на успех, он попросил рассказать, что, собственно, пациентка видит и чувствует.
Каково же было изумление Славы, когда он услышал возбужденный мальчишеский голос, вырывавшийся фальцетом из гортани загипнотизированной женщины:
– Да, мой капитан, да! Еще! Владей мной! Я твой! Весь! Люблю!
При этих словах тело пациентки начало конвульсивно содрогаться, принимая экзальтированные позы. Сексуально озабоченный Слава застыл, как завороженный наблюдая за сползающей с кресла и непристойно извивающейся на полу женщиной. Она не была похожа на ту серую, неприметную тень, только что призрачно обозначавшую себя в кресле. Это было нечто иное! Совершенно необузданное и пылающее страстью существо, которое буйно и властно вторгалось в сознание доктора Бромштейна, срывая все благопристойные маски и обнажая в нем самые потаенные и низменные инстинкты.
– Иди ко мне, мой маленький, – осторожно подбираясь к истекавшему похотью телу, сипло произнес доктор. – Кто ты? Как тебя зовут?
– Я Лилу! – выпячивая свой плоский зад, томно взвизгивала пациентка. – Меня зовут Лилу…
Придя в себя, доктор Бромштейн запаниковал.
«Так, неконтролируемое сексуальное влечение; повышенная возбудимость, прогрессирующая на почве повреждения гипофиза головного мозга», – лихорадочно перечислял в уме доктор, пытаясь, хоть как­-то себя оправдать.
Он был опустошен и напуган. Нет, Бромштейн давно привык к стилю жизни, основанному с юных лет на патологическом сексуальном влечении к особям женского пола. И он все про себя знал. Что несомненно болен. Что использует дар гипнотизера для легкого совращения приглянувшихся самочек. В этом Слава не видел для себя ничего постыдного. Но! Овладеть пациенткой! Во время терапевтического сеанса! Это было для циничного, как, впрочем, большинство врачей на планете, доктора Бромштейна уже слишком!
«Что делать! Что делать! – бился он во внутренней истерике. – Если хоть кто­ни-будь узнает, карьере – конец! Меня выставят за ворота медицинской практики, без права на реабилитацию. И тогда пиши пропало все мое блистательное будущее».
Немного поразмыслив, он все же решил, что возможность того, что неприглядная история с совращением пациентки выплывет на поверхность, ничтожна мала. И посему у него нет повода для страха.
«И потом, – успокаиваясь и с явным удовольствием вспоминая преступное совокупление, подумал он. – Еще неизвестно, кто кого соблазнил!»
И все действительно вроде бы обошлось. Бромштейн беспрепятственно продолжил свои научные изыскания. Активно и с удовольствием писал научные работы и статьи на тему «прогрессивного метода лечения различных психических заболеваний». Участвовал в международных семинарах и сессиях, убежденно пропагандируя гипноз. И с внутренним волнением готовил к представлению ученому совету «научную бомбу» – результаты полугодичных исследований, проведенных на пациентах с диагнозом маниакально­депрессивный психоз. У него был собран и тщательно проработан достаточно обширный практический материал. Но главным и, безусловно, самым интересным примером работы метода регрессии являлся случай пациентки Лилии, которая в регрессии отождествила себя с неким юнгой на средневековом корабле, вероломно совращенным развратным капитаном. Ее «походы» в другую жизнь были настолько интенсивными и показательными, что доктор на секунду не сомневался, что этот случай произведет фурор в околонаучных и научных кругах. Тем более, что и лечение пациентки после сеансов регрессии продвигалось весьма успешно. Лилия постепенно почти полностью восстановилась, охотно общалась с доктором, обсуждая первопричину своей больной любви, хорошо питалась и много спала. И лишь одно омрачало освещенное радужными перспективами состояние доктора, это то, что за время работы с Лилией он как­-то сам, поначалу не отдавая себе отчет, привязался к трогательному и порочному юноше Лилу, так доверчиво выходившему на контакт во время гипнотических сеансов. Нет! Доктор Бромштейн больше не позволял себе сексуальных контактов с пациенткой. Но в самых темных тайниках души прятал, возможно даже от себя, возрастающую, почти животную, все больше и больше завоевывающую все его сознание страсть.
Гром грянул внезапно!
– Так вот какие научные эксперименты вы здесь проводите, доктор Бромштейн! – врываясь в его кабинет и потрясая тонким листом исписанной бумаги, возмущенно прогрохотала Августа Ноэл. – Так, значит, вы женщин от любовного недуга лечите!
Глаза престарелой фурии сверкали праведным гневом, ноздри при каждом шумном вдохе зловеще расширялись, а весь ее монументально-­воинственный вид являл собой непоколебимую решимость покарать, растоптать и уничтожить некоего развратного извращенца, обманным образом проникшего в их клинику и втершегося в ее пышнотелое доверие.
– Доктор Ноэл, – отрывая взгляд от очередной истории болезни и потирая переносицу, устало произнес Слава. – О чем это вы? Объяснитесь!
Как обычно не умея сразу перестроиться, Слава позволил в общении с завотделением слишком холодный тон, чем привел ее в еще большее негодование.
– А вот о чем, – с грохотом опуская пухлую руку с листком бумаги на стол, пророкотала она. – Результаты анализов! Пациентка­-то ваша – беременна!
Зрачки Славы интенсивно забегали. Так всегда бывало, когда его заставали врасплох.
– Как беременна? – только и смог вымолвить он. – Почему?
– А вот вы нам это и объясните на клиническом разборе, – зло прошипела завотделением и, круто повернувшись, стремительно прокосолапила к выходу.
В открытую дверь заглядывал любопытствующий медицинский персонал. Среди всеобщего осуждения и злорадства Слава заметил огорченное лицо Илоны Брехт.
Она медленно прошла в кабинет и плотно закрыла за собой дверь.
– Слава, я ни на секунду в это не поверила, – произнесла Илона, вопросительно взглянув при этом на Бромштейна.
В кабинете воцарилась тишина, и потому приглушенные голоса за закрывшейся дверью слышались отчетливо.
– Что, врач пациентку изнасиловал? – вопрошал один голос.
– Нет, это он метод непорочного гипнотического зачатия на ней отрабатывал, – цинично пошутил другой.
– Каков подлец, – сочным грудным контральто почти пропел третий. – Все условия ему создали для научной работы. А он так черно «отблагодарил»!
– Если эта история выйдет за стены нашего отделения – скандал будет знатный!
Голоса в коридоре постепенно угасали.
– Кому пришло в голову ее обследовать? – не поднимая глаз на Илону, тихо спросил Слава.
– Да ты что, Слава, как маленький! Живот у нее появился, – изумляясь невнимательности Бромштейна, ответила она. – Только все сначала думали, что кушать начала – в весе прибавила. Никому в голову другой вариант не приходил. А сегодня с утра боли у нее начались внизу живота. Отправили в гинекологию на обследование, да там и оставили – угроза выкидыша. Вот такие дела.
Слава сосредоточенно водил перьевой ручкой по небольшой чернильной кляксе, образовавшейся на корешке одной из историй болезни, и на рассказ коллеги не реагировал.
– А срок какой? – вдруг резко поднимая голову, спросил он. – Может, она не от меня беременна?
– Слава! Что значит – может? – в ужасе воскликнула Илона. – Значит – может и от тебя?
Буквально поперхнувшись ошеломляющей догадкой, женщина сильно закашлялась и в перерывах между приступами нервного кашля, раскрасневшись от напряжения, с трудом произнесла:
– Значит, так, доктор Бромштейн… Это уже слишком… Это против правил врачебной этики! Ты…
Доктор Илона Брехт пыталась подобрать нужные выражения, но крайняя степень возмущения не давала обозначить ее подобающими словами.
– Ты… Ты – болен! Тебя надо изолировать… от пациентов, от людей! Я всегда верила тебе… в тебя… А теперь я первая выступлю против…
Оборвав себя на полуслове, Илона Брехт выбежала из кабинета, оставив Бромштейна отрешенно сидеть за письменным столом и малевать чернильных чертиков.
«А говорила – любит меня! Предательница, – презрительно усмехнувшись, подумал он. – Все они, бабы, дуры и предательницы».
Доктор Бромштейн устало откинулся на спинку кресла и, закинув руки за голову, бесцельно уставился в потолок. Напряжение спадало. Но думать о возможных последствиях ему мучительно не хотелось…

 

                                                  Расплата

     Конечно же, события развивались стремительно. Доктора Бромштейна не пощадили. Прямых улик против него не нашли. Но при врачебном расследовании оказалось, что кто­-то из медицинского персонала слышал доносившиеся из кабинета Бромштейна звуки специфического характера. И нашлись те, которые утверждали, что слышали эти сексуальные вздохи и стенания как раз в то время, когда доктор работал с пациенткой Л. Также всплыла на поверхность вся неблагопристойная картина многочисленных Славиных сексуальных похождений. На основе чего, собственно, и был сделан вывод, что доктор Бромштейн «несомненно виновен в нарушении врачебной этики». В общем, коллектив психиатрического отделения городской клинической больницы дружно сплотился и выступил «против патологического отщепенца, непонятно каким образом затесавшегося» в их крахмально-­чистые, незапятнанные ряды.
Определение «патологический отщепенец» между тем имело под собой довольно твердую основу. Так как, изучив психическое состояние самого доктора Бромштейна, проводившая внутреннее расследование врачебная комиссия пришла к выводу, что он действительно имел отклонения в психике, основанные на повреждении гипофиза головного мозга, случившегося с ним в ранней юности во время автомобильной аварии.
И наконец, после большой шумихи в прессе и праведного общественного негодования, доктора Бромштейна уволили с пожизненным лишением права заниматься врачебной практикой.
Для Славы наступили тяжелые времена. Где бы он ни появлялся, на него указывали пальцами и шушукались. Коллеги осудили. Друзья отвернулись. Да и устроиться хоть на какую­­-нибудь работу, в городе, после такого грандиозного скандала оказалось просто невозможно. И Слава заперся в своей съемной холостяцкой квартирке. Сначала он не понимал и не принимал своего нового положения, продолжал писать научные статьи и «чистить» подготовленный к докторской диссертации материал. Вечерами бродил вокруг теннисных кортов, доступ к которым ему был теперь закрыт. Потом ехал к бывшему месту работы, садился под большим развесистым дубом на лужайке близ психиатрического отделения и подолгу издали смотрел на длинные ряды ярко­-желтых окон, которые пульсировали и гасли, растворяясь в горькой жиже Славиных слез.
И вот в один из таких вечеров к нему подошел странный долговязый субъект в какой­-то униформе, слабо различимой в темноте, и в кедах на босу ногу. В руках он держал початую бутылку с молоком и обглоданный наполовину багет. Не спрашивая разрешения, субъект плюхнулся на траву рядом с плачущим Славой и, утешительно похлопывая его по плечу, протянул бутылку с молоком.
– Попей. Молоко очень вкусное, – только и сказал он и надолго вонзил взгляд в мерцающее звездами небо. От субъекта резко пахло дыней. Потихоньку успокоившись, Слава заметил, что допил молоко в бутылке и съел весь как­то оказавшийся в его руках свежий хрустящий багет.
– Я, оказывается, был очень голоден. Спасибо, очень вкусно, – смущенно пожал плечами Слава и протянул пустую бутылку мужчине. – Вы очень добры.
– Я знаю тебя, – как бы выходя из глубокой задумчивости, произнес тот в ответ. – Ты – врач, что пациентку обрюхатил.
При этих словах Слава болезненно вздрогнул и стал поспешно подниматься с травы.
– Я здесь санитаром работаю, – не обращая внимания на суетливые движения Славы, продолжил мужчина. – И тебя не сужу, как прочие. Не мое это дело, – других судить. А вот знаю, что твою зазнобу выписывают через неделю и поговаривают, что идти ей со своим пузом некуда.
Огорошенный этой информацией, Слава застыл на коленях, так и не успев подняться с земли. В свете последних потрясений, терзаемый невыносимыми муками личного краха, доктор Бромштейн совершенно не думал о дальнейшей судьбе «обрюхаченной» им женщины. Нет, он осознавал ее как причину своего падения; вспоминал в частых сексуальных томлениях развратного мальчика Лилу. Но саму пациентку Лилию как личность для себя не определял.
– Вот оно как! – только и смог вымолвить он.
– Да, так! – монотонно отозвался санитар. – Говорят, что ее муж в другой стране живет. И от нее наотрез отказался. Разводиться с ней, говорят, решил. Мол, она его с сыном бросила, все семейные деньги промотала, да и много чего другого несусветного натворила. Вот и беременная теперь.
Слава Бромштейн жадно слушал словоохотливого санитара. Теперь и он припомнил, что в бытность лечащим врачом Лилии знал, что регистратура разыскивала родственников пациентки. Но тогда он был так увлечен работой, что не удосужился осведомиться, чем этот розыск завершился.
«А ведь я несу ответственность за эту несчастную женщину. И она носит под сердцем моего ребенка!»
Эта внезапная мысль ярким лучом надежды ворвалась в сумрак его крайне депрессивного состояния, придавая новый смысл его потерянной и никчемной (как ему только что казалось) жизни.
– Некуда идти, говорите, – более бодрым и заинтересованным голосом отозвался Слава. – Ну что же, это дело нужно взять под контроль!
Не обращая более внимания на сидевшего неподвижно собеседника, Слава резво встал, отряхнул брюки, одернул рубашку и сосредоточенно уставился в одну точку.
– Так, позвоню маме, пусть приезжает помогать с переездом – раз! – поднимая руку с указательным пальцем вверх, громко произнес Слава. – Нечего здесь высиживать! Заберу Лилу к себе – два! Буду нести ответственность за содеянное! Родится ребенок – три! И это мой ребенок! Я его научу всему, что знаю сам, – четыре! И он продолжит дело отца! И превзойдет! И достигнет славы, так несправедливо выхваченной из моих рук!
Не попрощавшись с санитаром, Слава медленно побрел прочь. Он продолжал разговаривать вслух, активно жестикулируя и обсуждая с самим собой новые радужные перспективы. Иногда останавливался, устремлял взгляд в сторону здания больницы, поднимал руку и грозил указательным пальцем неким невидимым врагам. Затем тихо смеялся, весело разводил руками, разворачивался и продолжал движение к автобусной остановке.
Санитар грустно смотрел ему в след.
«Он назвал Лилию – Лилу… Не к добру это! Опять я что­-то упустил, – обреченно резюмировал он и вновь надолго застыл, растворяя звезды в собственных непрошеных слезах.

 

ДИАЛОГИ:

– Какой кошмар! – брезгливо поеживаясь, произнесла Хора. – Час от часу не легче. Теперь получается, что и мой отец извращенец и параноик.
– А ты о нем как­-то иначе думала? – пронзая женщину внимательным взглядом, тихо произнес Проводник.
– Алкоголик, плохой отец, невнимательный муж, неудачник – это да! Но чтобы так все ужасно было на самом деле!
– Все еще более, как ты выражаешься, ужасно! До самой кончины твоей матери он продолжал вводить ее в транс и «наслаждался», так сказать, общением с Лилу.
– Да! Он и называл маму все время Лилу! Но я думала, что это просто уменьшительное имя от Лилии. Бедная! Бедная моя мамочка! – закрывая лицо ладонями, со слезами в голосе произнесла Хора.
– Но и Славу можешь пожалеть, – откидываясь на спинку стула и сладко потягиваясь, сказал Проводник. – Его-­то жизнь тоже сложилась не лучшим образом. Помнишь? На твоих глазах, так сказать, все разворачивалось.
Не отрывая ладони от лица, Хора тихо плакала. За окнами кафе вновь клубилось легкой туманной дымкой раннее городское утро. Опять проехал мимо окон весело разукрашенный грузовичок, а на обочине тротуара мутно поблескивал металлом красный маленький мопед.
– Он мучил маму? Именно поэтому она покончила собой? – после долгого молчания предположила Хора.
Взяв из пепельницы дымящуюся сигару, женщина грациозным движением руки поднесла ее к пухлым губам и с жадностью затянулась. Ее тонкие пальцы слегка дрожали, а в огромных зеленых глазах медленно высыхали влажные отголоски только что перенесенного стресса. На Проводника она не смотрела.
– Хотел бы я тебя этим утешить, – охотно отозвался Проводник. – Мол, не выдержав многолетних физических и психологических пыток, она оставила на произвол судьбы малолетнюю дочь и покончила собой. Но на самом деле все было не так. Слава на протяжении всей их совместной жизни интересовал твою мать мало. Потому и все его неприглядные, а порой и садистские выходки ее почти не задевали. Она ведь жила своей, так сказать, отстраненной от всего мира жизнью, в которой главенствовал один­единственный персонаж. Великий певец – ее неизбывная мечта, ее любовь, ее страсть, ее смысл…
Последние слова Проводник произнес преувеличенно пылко и торжественно затих, усиливая драматический эффект.
– А я? А как же я? – только и смогла вымолвить ошарашенная Хора. – Только не говори мне, что в сердце мамы не было для меня места. Я помню! Я помню – она меня любила! Заботилась обо мне, принимала участие в моем образовании, в моем развитии.
– Да, любила, – благожелательно согласился Провод­ник. – Как может любить человек, вся сущность которого безраздельно принадлежит другому чувству. Любила, потому что в социуме своих детей принято любить. Потому что много проводила времени с тобой. Но! Вспомнила ли она при этом о другом своем, брошенном ребенке? И не бросила ли она тебя, в конце-­то концов, уйдя из жизни? Разве такое предательство можно назвать любовью?
– А чем? А чем тогда ее поведение можно назвать? И почему она любила его больше? – в бешенстве завопила Хора. – Про! Я поняла, зачем ты здесь! Тебя приставили ко мне, чтобы мучить! Мучить и без того измученную душу извращенными историями о самых близких людях!
– Ну, по правде сказать, не мучить, а помочь разобраться! – беззлобно парировал Про. – Я ведь, кажется, тебе уже объяснял.
При этих словах Проводник помахал перед собой рукой, развеивая сизый туман последнего кадра живой картины, на которой Слава медленно брел к автобусной остановке.
– Перестань злиться, Терпсихора, – почти с нежностью промолвил он. – Выпей лучше чашечку вечно горячего и ароматного кофе и успокойся. Тем более что мы покидаем сей благостный приют.
Проводник пружинисто встал со стула, с легкой ностальгией окинул взглядом приятный интерьер маленького кафе и галантно поклонился Хоре, предлагая ей свою руку.
– Куда теперь? – почти с ненавистью уставилась на собеседника Хора.
– На концерт, дорогая, на концерт! Только, душенька, пора бы тебе уже переодеться. Неважно ты выглядишь в тапках и кофте. Не пристало нам, так сказать, разгадывать тайны в таком затрапезном виде! – частил Проводник, пытаясь закружить в танце яростно сопротивляющуюся Хору. – А также представать пред очами нашего следующего персонажа.
– Пред очами кого? – увлекаемая на улицу Проводником, спросила Хора.
– Кого, кого? Отца твоего! – беззаботно пропел Проводник и преувеличенно бодро завел мотор своего мопеда.

 

1 Комментарий

  • selena

    1

    Закручено, однако! Кто знает, что там с нашими другими жизнями пролонгируется в нынешнее существование?! Какие кармические узлы необходимо развязать? Ведь и не поймешь, пока не поднимешься над сиюминутным состоянием...

Оставьте комментарий

Все поля обязательны.